падает в обморок, а командиру жара нипочем. Может быть, юноша был без кепки. Может быть.

Изредка, во время полевых занятий на окраине Хасавюрта, раздается команда, я уж не помню какая, и мы бросаемся в реку прямо в одежде. Река быстрая, вода желтая мутная с илистой взвесью, глубина не выше колена. В воде лежат буйволы, и мы плюхаемся между ними и пьем. Буйволы не обращают на нас внимания и спокойно жуют свою жвачку, а мы среди них лежим, пока не будет подана новая команда. Вот коровы бы, наверное, вскочили, увидев бросившихся к ним 40 человек, а буйволы даже не пошевеливались.

На ночь выставлялись часовые – это входило в программу обучения, часовым выдавалась винтовка, но без патронов. Ой, как трудно не заснуть, когда знаешь, что охранять нечего, что это игра, но не с тобой, а над тобой. Я был один из тех, кто этого не ощущал и относился к этому серьезно, но удержать глаза открытыми, сидя в два часа ночи на посту в классе за партой – неимоверно трудно.

Рано утром, перед подъемом, «стоя на часах», я увидел, как местный из аборигенов пошел в уборную во дворе школы со специальным кувшинчиком (комган) для подмывания, как того требует исламская этика. Это, между прочим, хороший, полезный обычай. А как же он будет в армии? Да мало ли от каких полезных и нужных обычаев приходится отказаться в армии.

На одном из занятий по программе обучения было положено продемонстрировать нам психологическое воздействие на противника звука взорвавшейся гранаты. На этом занятии присутствовало несколько тыловых офицеров – им это тоже было интересно. Нас вывели на обрыв над рекой, и офицер бросил гранату, а она не взорвалась, и упала в воду на глубине сантиметров двадцать, тридцать, но в мутной воде ее было не видно. Оставить ее в реке было нельзя – ее могли найти дети.

В числе добровольцев, сделавших шаг вперед, был и я. Добровольцев на весь лагерь нашлось трое. Мне повезло – гранату нашел я, и мне объявили благодарность. Оказалось, что офицер забыл снять взрыватель с предохранителя. Теперь он сделал все, как надо, бросил гранату, и она взорвалась. После этого старший офицер объявил, что надо сбегать туда-то и найти того-то, чтобы тот пришел. Спросили добровольца, я опять вызвался и побежал, но того там не оказалось, и я пришел и сказал, что задание не выполнил. На что старший офицер сказал:

– Ну, как же не выполнил? Выполнил.

Из всех команд, которые мы должны были усвоить за время обучения, наибольшее впечатление оставила команда: «Запевай!».

Кормили нас в одной из столовых города. По городу в столовую мы должны были идти с занятий или из «казармы» бодро и с песней. Мы плетемся, и раздается команда «Запевай!», а взвод молчит. Раздается команда: «Взвод!» – это значит, что мы должны поднять головы, расправить плечи и печатать шаг. Шаг стал немного тверже и раздается команда запевать, а взвод молчит. Тогда раздается команда: «Воздух!» – мы прямо на улице ложимся в дорожную пыль. Через некоторое время слышим: «Отбой, становись, шагом марш» и все повторяется сначала. Мы несколько раз проходим мимо столовой.

Столовая городская, для нас отведено определенное время, так что гонять до бесконечности офицер нас не может, поэтому результат получается разный, но чаще мы сдаемся и запеваем.

После школы и лагеря опять встал вопрос: что дальше?

Мы с другом решили идти в летное училище. Взрослые не возражали, полагая, вероятно, что конец войны был уже не за горами, пока учимся, смотришь, и кончится война.

Направление в училище давал областной военкомат в Махачкале. В Хасавюрт мы шли пешком. Дорога – та же широкая непаханая полоса, по которой нашу семью привезли в совхоз. Там, где весной земля была потверже, и где могли пройти трактора, теперь была глубокая колея с рытвинами, а там, где весной было мягкое, вязкое поле, теперь была гладкая, как асфальт, покрытая толстым слоем пыли дорога, по которой, поднимая густые клубы этой пыли, мчались с пшеницей из совхозов и аулов американские форды.

Ничего не стоило молодым семнадцатилетним юношам пройти налегке 30 км. Мы бахвалились, что, если захочется пить, мы можем по пути в ауле попросить: «су бар?». Местным для работы вне аула надо было учить русский, а русским, поселившимся на этих землях, не надо было учить язык этой земли.

Отправляясь в Махачкалу, я в своей головке фантазировал, сочиняя сцены приема и разговора в военкомате, и был уверен, что на результат повлияет мой «геройский» поступок в «военном» лагере по извлечению из воды гранаты. Вот и сейчас, вспоминая об этом, я расфантазировался, что в моих руках срабатывает взрыватель, я бросаю гранату в воду и кричу: «Ложись!». Т. к. граната взорвалась в воде, то осколки полетели только вверх. Это смешно, конечно, так фантазировать в семидесятилетнем возрасте. Ну, что ж. Ничего уже не поделаешь. Таков.

В военкомате, посмотрев на нас после того, как мы проговорили нашу просьбу, сказали, чтобы мы подошли к шкафу. «Вот дорастете до той метки, тогда и приходите». Друг, с которым я поехал в Махачкалу, был одного со мной роста.

Дядя Марк, будучи в Грозном (наш совхоз входил в Грозненский трест совхозов), разузнал, что Грозненский нефтяной техникум дает освобождение от армии, и узнал, что с моими отметками меня туда принимают без экзаменов.

Только сейчас я подумал, что пятерка в табеле по русскому была заботой обо мне. Если бы была тройка, то мне пришлось бы сдавать экзамены, и не было никакой гарантии, что я не получу двойки. Тогда бы техникум лишился своего будущего отличника и дезертира.

К началу занятий меня отвезли в Хасавюрт, дали с собой курицу, помидоров, хлеба и денег и посадили на поезд.

В Грозный я приехал вечером. Нашел техникум. Двери в техникум были закрыты и из-за дверей мне сказали, чтобы я приходил завтра.

Идти мне было некуда, постелил я поперек этой двери на пол пиджачок, под голову положил котомку и у этой закрытой двери спокойно заснул.

Начало самостоятельной жизни

Так в 44-м году началась моя самостоятельная жизнь.

Утром пошел в парк у Сунжи, позавтракал на скамеечке и явился в техникум. Оформление было быстрым и меня, уже в качестве учащегося, направили в общежитие. Таким образом, дядя Марк уберег меня от призыва в армию, а мои одногодки прослужили по 7 лет, чтобы поддержать необходимую, по мнению Сталина, численность армии в мирное время. Дело в том, что после войны фронтовиков демобилизовали, а малолеток призывать перестали.

В 2014 году мне довелось лежать в одной палате с двумя фронтовиками. Николай Григорьевич 26 го года рождения в конце войны в Венгрии был ранен, В части что-то напутали и родителям прислали похоронку с указанием конкретной венгерской деревни, где он похоронен, а он 4 месяца пролежал в госпитале в Югославии, а потом еще 4 года служил, уже после войны. То есть не всех фронтовиков демобилизовали – далеко не всех.

Василия Ивановича 19 го года, тоже не демобилизовали, а после войны использовали в качестве живой модели при атомных испытаниях сначала на Семипалатинском полигоне, а затем у нас здесь на Тоцком. На Тоцком их расположили в пределах видимости взрыва, и он видел взрыв.

Я не историк, я только собираю факты, не анализируя и не обобщая их, но представляю, как обрадуются некоторого сорта историки этим фактам, хочу только им напомнить, что Сталин в то время очень боялся войны, в которой не исключалось применение атомного оружия. Мы покорили половину Европы, и надо было быть такими сильными, чтобы у защитников свободы не возникало даже мысли о попытке её освободить.

Наше общежитие помещалось в 6-ти или 7-ми бараках, в которых было по 12 комнат на четыре кровати. В дверях комнат были глазки – говорили, что раньше в бараках была казарма, теперь глазки были забиты. Комнаты отапливались печками голландками с топкой из общего коридора. Во дворе туалет, водопроводный кран, турник и спортивное сооружение в виде буквы П, на котором сохранились кольца. Вокруг был невысокий заборчик.

Комендант общежития жил с семей здесь же. Не все бараки были